СМЕРТИ ВОПРЕКИ

 

 Наше представление о Великой Отечественной войне складывается в основном по кинофильмам и сюжетам книг. Но книги и фильмы далеко не всегда отражают реальные факты о настоящей войне – той войне, правду о которой знают только рядовые пехотинцы, воевавшие на переднем участке фронта и пережившие от начала до конца все ужасы военных лет. Таких солдат все меньше, и тем важнее их воспоминания о страшной правде, хаосе и о нечеловеческих условиях, пройдя через которые, они все равно смогли выжить и победить.

С 1938 года жил в нашем городе Дмитрий Иванович Козлов – участник всех судьбоносных битв Великой Отечественной войны.

Дмитрий Иванович родился в 1922 году в деревне Подвигаи Пучежского района Ивановской области. В 1938 году шестнадцатилетним парнишкой приехал учиться в Заволжск в ФЗУ на анилзавод. Окончив училище, начал работать аппаратчиком в цехе № 10.

Когда началась война, Дмитрию было 19 лет, и в сентябре 1941 года его призвали в Тейковскую десантную бригаду. Перед отправкой на фронт молодые и неопытные призывники проходили подготовку, где и было обнаружено, что Дмитрий по состоянию здоровья не подходит для десантных войск. Его отчислили из десанта и направили в город Муром, где в это время формировалась пехотная бригада, которая осенью 1941 года была отправлена в Москву.

Вот как об этом и дальнейшей военной судьбе вспоминает сам Дмитрий Иванович:

- Привезли нас, помню, ночью. Эшелон разгрузили, нас рассортировали по отрядам. Я попал в систему МВД и помогал милиции ловить немецких десантников, которых в огромных количествах сбрасывали с самолетов на Москву. Диверсанты были вооружены до зубов, а мы - с допотопными винтовками, из которых и стрелять-то толком не умели. Но все-таки наша помощь была действенна.

Перед первым декабря нас переформировали, и отряд присоединили к Сибирской дивизии под командованием генерала Белобородова. Это была полностью вооруженная и оснащенная дивизия, в которой воевали только хорошо обученные бойцы от 25 до 40 лет. Дивизию бросили в наступление на город Истру в 40 километрах от Москвы. Было очень страшно, работала артиллерия, горела земля. Когда мы заняли город, он был полностью разбомблен, уцелел только монастырь Новый Иерусалим. Навсегда запомнилась картина, как наша техника расчищала улицы города от трупов немцев. Поразило то, что у многих из них сапоги были обмотаны соломой. Удивительное дело: хорошо вооруженные немцы совершенно не подготовились к русской зиме. У нас же все было наоборот – плохие винтовки, но зато теплые валенки и тулупы.

Дивизия продолжала наступление в направлении Жатска и Вязьмы. Немцев «пёрли» по всему фронту. Парни мы были молодые, сильные, а воевать и стрелять не умели. Да и командиры наши толком знали только приветствия да строевые. Но в наступление мы все же шли.

 

Неразбериха.

Расскажу про один бой у села Уварово. На подходе к селу располагалось большое поле. Немцы, засев в церкви, строчили из пулеметов перекрестным огнем, и под этим огнем солдаты пошли в наступление. Добрались мы до оврага перед селом, оглянулись, а командиров-то нет и командовать нами некому. Стояла зима, темнело рано. Решили рассыпаться по крайним домам. Мы с другом попали в одну избу, он пошел проверять, нет ли кого в доме. А я встал у входа. В одной руке у меня была винтовка со штыком, а в другой, на всякий случай, держал полено. Вдруг в темноте на штык напоролось что-то мягкое, я от неожиданности упал на «это» - и сразу раздался выстрел. Оказалось, что в «наш» дом забежали два немца, один в темноте наскочил на мой штык, а когда я упал, второй немец выстрелил в меня в упор, но не попал и, испугавшись моего подоспевшего друга, убежал. В доме мы обнаружили убитую шестилетнюю девочку. Прошло столько лет, а у меня до сих пор при этом воспоминании наворачиваются слезы на глаза.

Потом оставшиеся в живых солдаты снова собрались вместе и стали думать, что делать дальше. Решили ждать до утра. А так как были все голодные, то залезли в погреб, набрали картошки, растопили печь и стали ее варить.

Утром немцы подкатили орудия и стали обстреливать деревню. Что тут началось! Где немцы, где наши - не поймешь. Я послал разведку, ее сразу же расстреляли на мосту. Огонь немцы перевели на нас. Оставшиеся в живых солдаты решили отступать от домов к лесу. Пули косили всех подряд. Вдруг бежит командир батальона и кричит: «Кто дал команду отступать?». Я отвечаю: «Никого нет, всех убили». А немцы уже рядом. Тут я понял, что пора уходить. Забежал за огороды и пополз к лесу. Оглянулся – командир за мной. Нам пришлось ползти по трупам, а сзади немцы добивали раненых. Так мы добрались до своих. Дали мне хлеба, который пришлось разрубать топором, водки, и я отключился. Сквозь сон слышу: «1203 (номер части), вставай!» Я отозвался, и меня привели в шалаш к командирам. Оказалось, что от нашей части осталось в живых лишь два человека – я и мой командир. Меня подробно расспросили, как воевал, как отступал и где в это время был мой командир. Все выслушали и отпустили. Потом выяснилось, что это был военный трибунал, на котором судили командира, но благодаря моему правдивому рассказу его действия оправдали.

 

Медвежий мешок

Еще страшней и беспощадней стал бой за село Медведки под Москвой.

Воевать мне пришлось под началом того командира, с которым вместе когда-то предстали перед трибуналом. Непонятно за что, но он меня невзлюбил. Может быть, из-за того, что я стал свидетелем, как солдаты шли в бой вперед командира? Однажды он вызвал меня к себе, но ребята советовали не ходить («он тебя застрелит») и доложили, что я тяжело болен гриппом. Тогда командир приказал им взять меня в разведку, наверно, надеялся, что я не вернусь…

Разведка подошла к селу. Смотрим: немцы с нашими девками на лыжах с горы катаются. Ушли обратно, а утром началось наступление. Немцы сделали из села настоящую ловушку. Взять его сразу не было возможности, однако, несмотря ни на что, командиры кинули нас в наступление. Вдруг нам навстречу, из самого пекла, в которое приказали идти, ползет, прикрываясь от пуль, политрук. Мой друг Сашка, вместе с которым мы шли в наступление, ему кричит: «Ты куда? Нас гонишь вперед, а сам убегаешь?!» Хватает винтовку и убивает его.

Силы были неравные, и нам пришлось снова отступать. Я пополз к своим, а Сашка сказал, что пойдет к немцам жрать, тем более что поступал он так не в первый раз, и побежал на немецкую сторону в поисках походной кухни. С тех пор я его больше не видел.

Сам я продолжал пробираться в тыл. Немцы обступили поле, по которому отступали наши солдаты, со всех сторон закрывая «мешок». Мне повезло, я успел выскочить из него. Но тут меня подстерегла другая неприятность: по мне открыли огонь не только немцы, но и свои, которые не разобрали, кто ползет. Пули пробили шинель и шапку, огнем срезало сумку, но самого даже не ранило.

Когда я пробрался в свою зону, вижу, у воронки от бомбы сидят трое моих друзей. Рассказал им, что меня обстреляли свои. Один из них подбежал к этому пулеметчику и заколол его штыком от винтовки…

Жизнь на передовой была невыносимой: мороз до 40 градусов, а мы, голодные, спали в траншеях по очереди, а в ста метрах немец отдыхал в теплых блиндажах. Каждый день нас, обессиленных, бросали в бой на Медведки. Но какие были из нас бойцы? У сытых немцев полное вооружение, а у нас от голода винтовки из рук падали. Шли в наступление 200 человек, оставалось 30 - 40 солдат. Собирали тех, кто уцелел, добавляли новых солдат и снова, прямо табунами, в бой. А в это время сзади нас стояла отборная Сибирская дивизия, полностью вооруженная и оснащенная. Но их берегли, ждали, когда враг будет обескровлен. Мы прекрасно понимали, что из нас просто делали пушечное мясо. Но что мы могли изменить?

Снабжение переднего края фронта было ужасным: кормить нас не кормили, паек состоял из 1,5 сухарей на сутки, ложки сахарного песка и пачки табака, но и это было не всегда. Табак привозили, а спичек и бумаги все равно не было. Мы, солдаты, начали пухнуть от голода. Однажды ездовой привез нам похлебки, а сам пошел погреться. Вдруг бегут и кричат: «У тебя лошадь убили». Пока мы с ним прибежали – полконя уже нет: его оголодавшие солдаты руками на куски разорвали. Я себе в каску ногтями тоже успел мяса нацарапать. Мясо все быстро съели, копыта - и те парили. Остался только хвост.

Солдаты обессилели настолько, что начали слепнуть от голода, ходили с огромным трудом. Заедали вши, огромные, как бобы. Дошло до того, что живые стали завидовать тем, кого ранили или убили в бою. Жизнь была просто невыносима. Многие решались на самострел. Не выдержал и я, решил свести счеты с жизнью.

В 12 часов дня ушел в лес, скинул с головы шапку, расстрелял ее вместе со вшами, а затем стал прилаживать винтовку к горлу. Ногой хотел нажать на курок. Но только собрался выстрелить, тело будто окостенело. Не могу нажать на курок, и все! Винтовка выпала из рук, потихоньку пришел в себя. Больше я на себя рук не накладывал. Думаю, спасла меня от этого, да и вообще сохранила жизнь на войне, молитва моей матери, которая всю войну молилась за меня и моих братьев. И все мы остались живы.

Командиры чувствовали себя на передовой не так, как солдаты. Многие успевали и погулять, и покутить. Некоторые издевались над простыми солдатами, как могли…. Жив в памяти один эпизод. На посту к часовому подъехали на лошадях командир с комиссаром. Были они пьяны и на вопрос часового «стой, кто идет?» не стали утруждать себя ответом, а просто его пристрелили. На выстрел прибежали солдаты, хотели разобраться с командирами, но те спрятались в блиндаж, и охрана к ним солдат не подпустила. И тогда между солдатами и охраной завязался бой, в котором свои начали стрелять в своих. А немцы услышали, что на нашей стороне началась заварушка, и закричали: «Что, русские, кашу не поделили? Идите к нам! У нас ее много!». У этой истории был справедливый конец. Вечером состоялся военный трибунал, после которого расстреляли 6 человек, но комиссара все-таки оставили в живых. Но впоследствии солдаты его все же разорвали на части за издевательства.

В последнем для меня бою за деревню Медведки я получил ранение. Было это так. Пришло новое пополнение из жителей Средней Азии, которых тоже бросили на передовую. Началось очередное наступление. В этот раз решили наступать на немцев с другой стороны. Собрали мы все свои последние силы и пошли. Смотрим, а командира нет – он далеко за нами. Что это был за поход! Помню, иду я по пояс в снегу, на винтовку вместо палки опираюсь, в другой руке волочу по снегу коробку с патронами. Сил совсем нет. Чувствую, помираю. Мозги работают, а тело немеет. Лег в снег, стал растирать ноги. Приподнялся посмотреть, что впереди делается, тут меня и ранило. Пуля пробила плечо на вылет. Я обратно, в тыл. Пока полз, пули пробили вторую руку и ногу. Дополз до своих, прошу о помощи, а мне командир говорит: «Почему вернулся? Быстро на передовую!»…

Подобрали меня санитары, подвезли на лошади до санчасти. Там дали 150 граммов спирта и кусочек сливочного масла, а начальник санчасти приказал перевязать раны. Погрузили на машину и привезли в город Можайск. Отмыли меня там, обработали раны, накормили. Съел я, помню, сразу семь порций. Ем и не чувствую сытости.

Из Можайска переправили в Москву, в Кунцевский госпиталь. Там меня подлечили и отправили на медицинскую комиссию. Правая рука ничего не чувствовала, и один из профессоров предложил ее отрезать. Конечно, я не согласился на это, и комиссия дала «добро» на шестимесячную побывку домой для восстановления сил. Но из-за единственной отсутствующей на документе подписи невролога мне пришлось задержаться в госпитале на неделю. За это время отпуск был отменен, и я вместо дома попал в минометно-артиллерийское училище в город Уфу.

 

Сталинград

Когда я кочевал по госпиталям, из-за ошибки врачей меня посчитали мертвым, и моей матери прислали похоронку. Кстати, я храню ее до сих пор. Потом это недоразумение выяснилось. И вот когда я, уже выздоравливающий, приехал в Уфу, мать прислала письмо. В нем она написала, что после получения извещения похоронила она меня по всем правилам христианства: позвала священника на кладбище, который совершил необходимый обряд. Дальше она писала: «Сынок, раз уж так получилось, то больше я за тебя не беспокоюсь. Ты останешься жив и вернешься домой невредимым». Моя мать была очень доброй и набожной женщиной, и я уверен, что только благодаря ей, ее вере я выжил.

Из-за тяжелого положения на фронте под Сталинградом меня вместо училища направили в маршевую роту. Наша рота прибыла в Камышин, откуда я попал на Донской фронт в 51 гвардейскую дивизию, входившую в состав 21 армии, где главнокомандующим был генерал Рокоссовский.

В декабре 1942 года мы с боями окружали Сталинград, группировку Паулюса. Бои были очень сильными и страшными. Провоевав около месяца на подступах к Мамаеву кургану, я получил ранение в голову и не увидел, как наши войска соединились.

Отправили меня снова в госпиталь. По дороге через калмыцкие степи, в которых разбойничали конники-бандиты из чеченов и калмыков, на наш обоз не раз нападали и грабили.

 

Из солдата в офицеры

После лечения уже в 1943 году я все-таки попал в Уфимское минометно-артиллерийское училище. Но доучиться нашему выпуску не дали. Фронту требовались опытные воины, уже нюхавшие пороху. Вышел приказ за номером 85/К Южно-Уральского военного округа – мне пришпандырили на погоны звездочку младшего лейтенанта и отправили на Воронежский фронт.

Прибыли мы туда уже к «шапошному разбору» - нам осталось сделать зачистку. Затем нас расформировали по разным частям. Я попал в 155 стрелковую дивизию 786 стрелкового полка. По моей специальности не нашлось места минометчика, и меня назначили командиром взвода особого назначения. Под моим началом было 20 русских ребят, два пулемета и один миномет. Остальной же полк состоял из солдат разных национальностей – сплошной винегрет. Даже заместитель по политчасти был узбеком, а одному из командиров пулеметного расчета вера запрещала стрелять в людей. И это однажды чуть было не погубило многих людей.

 

Бой под Прохоровкой

Потом я попал на Орловско-Курскую дугу. Шло лето 1943 года. Наша дивизия наступала прямо в лоб города Курска. Стояла сильная жара. Казалось, горели и небо, и земля. Бои шли правее Прохоровки. Разведка доложила, что немцы готовят большое наступление, и наши части начали артподготовку на час раньше. Немец очухался и пустил на нас «тигров». Это была очень серьезная техника: толщина танковой брони 240 мм, пробить ее были способны только мощные орудия. А мы могли противопоставить им маневренные, но легкие Т-34. Немцы прорвали нашу оборону на 35 километров. Стояли насмерть, наши танки шли на таран. Сверху немцев непрерывно бомбила наша авиация. И в районе Прохоровки мы смогли преградить дорогу захватчикам, сжали их в кольцо и выиграли это сражение, которое впоследствии вошло в историю как самая крупная танковая битва. Мы взяли Курск и пошли по фронту.

 

Гайворон

Дальше наша дивизия двинулась с боями на юг. Мы шли к Харькову, где создалось очень тяжелое положение. Этот путь я не забуду никогда. Мы делали переходы по 60 километров в сутки, продвигаясь вперед с боями. Шли мы на помощь Харьковской группировке советских войск.

В один из боев мы заняли украинский город Гайворон. В этом маленьком городке скопилось столько наших войск – просто ужас! И танки, и пехота, и артиллерия. Мой взвод также был расквартирован в Гайвороне. В доме, в котором мы с товарищами остановились, познакомился я с хозяйкой. Оказалось, что она работала медсестрой у немцев в госпитале. Нашла нам графинчик спирта, и мы с удовольствием им полечились…

Помню один случай. Пока мы стояли в городе, наша разведка захватила 6 немецких танкеток (легких танков) и стала двигать их к городу. Наши подумали, что немцы начали наступление и открыли огонь по своим же. Вдруг налетела немецкая авиация и стала бомбить город. Началась паника. Из-за большого скопления людей и техники некуда было скрыться. В это время мы с бойцами находились в доме. С началом бомбежки быстро выскочили из помещения и побежали к речке, чтобы перейти мост и укрыться в окопах. Нам повезло: большую часть моих людей не задело. Но других… После немецкой бомбежки на деревьях висели человеческие руки, ноги, повсюду лежали искалеченные солдаты, отдельные части тела – где туловища, где головы. Зрелище было настолько ужасным, что даже время не смогло стереть его из моей памяти.

Опасаясь очередного налета, войска и технику начали срочно выводить из города. В это время вновь налетели «мессеры». Началось столпотворение: зенитки, танки, люди – все перемешалось. Танкиста-механика, который растерялся в этой обстановке и не смог быстро сориентироваться и вывести свой танк, преградив тем самым путь другой технике, застрелил подбежавший к танку полковник, командир артиллерийской части. А командир танка, на чьих глазах произошло бессмысленное убийство, схватился за пулемет и расстрелял полковника…

Моему взводу удалось выйти из города и укрыться в лесу. Отдохнули мы там немного, и дивизия двинулась дальше в наступление. Помню, что она была напичкана чучмеками. Ростом маленькие, идут, а приклад бьет по пяткам. Так и шли.

 

Ахтырка

По пути наткнулись на город Ахтырку (Сумская область). Было это 11 августа 1943 года. Защищали город власовцы. Левее нашей части шли танковые бои. С нашего участка стали переправлять танковую колонну, которая с боем вошла в Ахтырку. Немцы сделали вид, что отступают, и образовали нашим танкам проход. А когда колонна вошла в город, немцы замкнули кольцо. Начался жестокий бой. В этом бою было захвачено 25 новеньких немецких танков.

Рассвет. Снова бой. Я находился со своими ребятами на передовой, которая шла по полю, где были разбросаны снопы. Вышел я к наблюдательному пункту вместе с командиром пулеметного расчета и заместителем по политчасти. С собой у нас был пулемет «максим». Смотрим, бой идет в строениях. Силы на стороне немца. Побежали наши солдаты с поля боя. Раненые, не раненые - все бегут, отступают. Чучмеки бегут, кричат своих командиров: «Мишка, Гришка!». Командиры роты, лейтенант и заместитель командира батальона, оказались около меня. Они первый раз оказались в бою и растерялись – не знают, что делать. Я, недолго думая, развернул «максим» и приказал стрелять своим подчиненным по убегающим, чтобы остановить панику. Командир пулеметного расчета отказался стрелять по людям – его вера не позволяла это делать.

Положение складывалось критическое. Немцы могли легко уничтожить всех. Нужно было изменить ситуацию во что бы то ни стало. Тогда я сам взялся за пулемет и дал очередь поверху. Это не помогло, и тогда я «закатил» прямо по своим. Только это смогло остановить отступающих. Солдаты остановились, окопались и заняли оборону. В этот момент справа выкатились 4 «тигра», прут на нас, а за ними идет пехота. Под пшеничный сноп была замаскирована пушка-«сорокопятка». Она выстрелила и перебила гусеницу «тигра». Не прошло и минуты, как другой «тигр» бахнул - и «сорокопятки» как не бывало. Она взлетела на воздух вместе с расчетом из 6 человек. Немцы выскочили из подбитого танка и давай ремонтировать гусеницу. У меня два пулемета, я и начал поливать по ним. Они другими танками загородили «раненого» «тигра» непробиваемой броней. Что делать? Смотрю, рядом стоит миномет с убитым расчетом. Я из него и шарахнул по танкам. А они, гады, взяли подбитый танк на буксир и задом ушли в укрытие.

После боя мы отдыхали в укрытии. В 11 часов утра из дивизии прибыл начальник и приказал наградить орденами уцелевших солдат, которые стреляли из пушки. К награде представили трех человек, а мне сказал, что представит меня к самой высокой награде. Записали наши звания, фамилии, но на этом все дело и закончилось. Меня награда нашла только в 1980-е годы.

 

Санбат

Отдохнув, мы заняли оборону у наблюдательного пункта снова в поле. Танки были сняты с обороны, только «катюши» поддерживали фронт. На пункт протянули телефон, а к 5 часам вечера точку засекли немцы. Слева от нас стояли их самоходные пушки, «пантеры» и «тигры». Они и вдарили по нашему наблюдательному пункту. Первый залп – я на бруствере присел, а у ротного голова напрочь отлетела. Меня подняло в воздух взрывной волной, а со вторым залпом меня что-то сильно стукнуло в грудь. В этот момент по всему фронту началась пальба, немец пошел в наступление. Очередной снаряд попал в дерево, и меня с головы до ног осыпало осколками. Один солдат, спасая себя и меня, вытащил меня из-под линии огня, перетаскивая из воронки в воронку. Какие-то солдаты сняли с меня рубашку и, разорвав ее на ленты, перебинтовали с головы до ног как могли. Очнулся я уже в санбате. Дождались рассвета, и нас, раненых, отправили в другой медсанбат. Дорогой на нашу машину налетели «мессеры» - кому добавило ранений, кого убило, рядом головы отлетают, а мне – ничего, даже не задело. Судьба…

Довезли до санбата. Доктор пришел, осмотрел и тут же отправил на операцию. Сделали мне две небольшие заморозки и держали всю операцию руками. Осколки были в легких, рядом с сердцем. Дышать я мог только сидя, а как разогнут – задыхаюсь, и сердце встает. Вытаскивали из меня осколки только в момент выдоха. Боль была страшная, я все чувствовал и был в сознании. Когда вытащили первый осколок, я говорю: «Дайте его мне». А врач ответил: «Подожди, это не последний» и как бухнет в блюдо большую железяку. Вытащили из меня еще три крупных осколка. А мелкие выходят из меня до сих пор. Я буквально истекал кровью. Приподняли меня, забинтовали. Врач налил 150 граммов спирта, я их хватил, а он мне сразу положил в рот кусок масла. Я попросил пить, дали глоток воды и на матрасе выбросили меня на улицу к сараю, около которого были поленницей сложены трупы умерших раненых солдат. Наверное, врачи решили, что я не выживу и поэтому положили поближе к трупам. Извозчик, вывозивший мертвых, пошутил: «Что, мужик, на очередь тебя поставили?» Рядом проходили две женщины с подойницами, я им прошептал: «Пить». Они услышали и налили кружку парного молока. Когда врачи увидели, что раненому, которому нельзя пить после операции, дали молока, вырвали кружку из моих рук. Но она была уже пуста. Врачи отругали женщин, но я вопреки медицине сразу почувствовал себя лучше. Увидев, что я не умер, погрузили меня на машину и повезли в госпиталь в Гайворон.

По дороге на машину налетели «мессеры», но меня опять не задело. Сбросили меня у школы, в которой располагался этот госпиталь. Санитары подбирали вновь прибывших на перевязку. Помню, на мне были только сапоги, фуражка и кальсоны. Дали мне спирту и определили в палату мертвецов. Там уже помирали двое: танкист и еще кто-то. Разгибать меня нельзя, сижу, еле дышу. Нашу палату обслуживала та девушка, у которой мы когда-то пили спирт. Она меня узнала и пожалела, решив сдать для меня кровь. Врачи сделали прямое переливание. Чувствую, что полилось, потом как в ноги вдарило, и я потерял сознание. Очнулся в 8 утра. Как мне было легко! Девушка (к сожалению, я не помню ее имя) просидела около меня всю ночь. Она за мной ухаживала, приносила огурчиков. Через неделю она снова дала мне свою кровь. Я ожил. После этого меня привезли на пункт, где молодые девчушки вымыли меня, обработали раны и отправили в тыл.

 

Счастливый 27-й

Мне, как офицеру, дали место в 8 вагоне (первые вагоны предназначались для офицерского состава и были более удобны, остальные же вагоны представляли собой натуральные скотовозы). Когда привезли меня к поезду, места в моем вагоне почему-то не оказалось. А нашлось место только в 27 вагоне, и пошел я на соломку.

Впоследствии этот случай сыграл важную роль в моей судьбе. В поезде нас обслуживали легкораненые, везли нас без перевязок. В ранах завелись опарыши, они ели гной. Все чесалось. Ночью эшелон не передвигался, потому что летели искры от паровоза, которые могли заметить немцы. К ночи поезд остановился недалеко от Старого Оскола, и эшелон встал на стоянку. В эту же ночь пять немецких самолетов летели бомбить город Льгов-Курский. Вдруг из переднего вагона взвились в воздух две сигнальные ракеты (кругом было вредительство). Самолеты развернулись и как «закатили» по эшелону - первых двадцати двух вагонов как и не было. А от восемнадцати вагонов даже колеса, хрен знает куда разлетелись. Тут-то я и понял, что путаница с местами в вагонах была для меня неслучайной. Судьба вновь меня сохранила...

Те, кто мог бежать, - убежали. Меня высадили из вагона на землю, подошел начальник станции с дочкой, дали фуфайку, отогрели. Начальник станции и рассказал о том, что кто- то из эшелона выстрелил из ракетницы.

Мой вагон прицепили к другому поезду, и к следующей ночи он прибыл в Старый Оскол. На станцию состав не пустили, побоялись бомбежки. Поставили в поле. Немец действительно налетел, но ни одна бомба в нас не попала. Когда началась бомбежка, меня вновь вытащили из вагона, привели в чей-то дом, отогрели и определили в местный госпиталь.

Там было скудное питание: утром картошка, завернутая в капустный лист, вечером - наоборот. Но спасибо тому человеку, кто сунул мне в сапог расчетную книжку, которая доказывала, что я офицер и имею право на зарплату, дополнительный паек и 100 граммов. В госпитале раны мои закрылись, и при выписке в справке мне написали, что у меня было «непроникающее ранение грудной клетки». А на самом деле у меня было проникающее осколочное ранение. Но из-за того, что на фронт требовались бывалые офицеры, которые нюхали порох, диагноз мне изменили.

Шел 1943 год. Мы уже научились воевать, снабжение и вооружение стало лучше, появились самолеты. Тяжелая промышленность Урала заработала на всю мощь.

 

Снова на фронт

Меня направили под Киев, в штаб фронта в Дарницы. Стал я сопровождать генерал-лейтенанта, начальника штаба армии как телохранитель. Такая служба, честно говоря, меня не устраивала, пугала тишина, и осенью 1943 года я выпросился на фронт, попав в 143 стрелковую дивизию 635 стрелкового полка 29 стрелкового корпуса. Назначение - командир взвода минометной батареи. И уже в составе этого подразделения я форсировал Днепр. Здесь все обошлось без приключений. Но так спокойно было далеко не всегда.

Помню случай. Одна дивизия в составе двух полков заняла Коростень Житомирской области. Немцы отступили на 30 км и оставили в городе много спиртного. Солдаты, уставшие и голодные, конечно, напились. А в 3 часа ночи нагрянул немец и окружил их. Протрезвели они быстро. Пришлось нам идти им на помощь. Выводили людей лесом, побросали все орудия. Безалаберность и халатность дорого стоила.

 

Расстрел евреев

Продолжая наступление с боями, мы взяли город Сарны (Западная Украина). В январе 1944 года меня поставили военным комендантом города. В мои обязанности входила очистка города от трупов лошадей, также мы приказали пустить мыловаренный завод и электростанцию. А в подчинении у меня всего лишь два помощника.

В моем ведении был и склад гражданской одежды. С ним связана очень страшная и трагичная история. Пока немцы были в Сарнах, комендант города приказал всем евреям сдать по три килограмма золота. Они сдали. После этого он приказал им сдать уже по 8 килограммов. Люди сделать этого не смогли. Тогда евреям со всей округи приказали собраться с вещами и багажом не более 16 кг на взрослого человека, якобы для переселения в другое место. Расчет немцев был прост: конечно же, люди взяли с собой только самое ценное. На подводах евреев свозили в Сарны. За мостом располагалась долина, большой вал и лес. Долину окружили танками, свезли туда, по словам местных жителей, 250 тысяч евреев. Людей раздевали донага, осматривали рот в поисках золотых зубов. Одежду аккуратно складывали отдельно, а людей партиями прямо нагишом отправляли через вал и там расстреливали. Никому спастись не удалось. А мы к этому времени только подступали к городу и слышали залпы орудий, которыми, как потом оказалось, расстреливали несчастных людей.

Командование решило взять узловую станцию Кошары и отрезать путь отхода немцам. Подступили мы к Кошарам. На станции стоял бронепоезд «Адольф Гитлер» и три эшелона солдат. Немцы подумали, что на них наткнулись партизаны, и не очень заволновались. Мы никак не могли взять станцию. Немецкая пушка стояла в огородах. Командир отряда пригрозил мне пистолетом и приказал: «Сейчас же уничтожь эту проклятую пушку, иначе застрелю!» Сомневаться в его словах не приходилось. Я оттащил с ребятами свою пушку и направил ее на немецкую. За прицел встал сам. Сначала взял 1000 метров - недолет. Прибавил 200 метров, как шарахнул – и угодил прямо в немецкую пушку. Немцы побежали в халупу. Как только они дверь открыли - я в них еще два снаряда закатал. Приказ был выполнен. В это время началась страшная пальба. Бронепоезд уполз, «заговорили» наши минометы. Немцы не вытерпели и побежали. По ходу дела я заглушил еще два немецких миномета. Так мы и заняли эту станцию. Немецкие вагоны разграбили и приоделись.

Пришел приказ: оставить Кошары и идти на Ковель. Стемнело. Наши танки пошуршали - пошуршали, и все мы двинулись на город. Только мост перешли, как немцы начали нас расстреливать в упор. У нашей пушки убило коней. Дал я из нее два выстрела - и в кювет. Бросились мы с ребятами в реку, переплыли ее и заняли немецкий блиндаж. Со всех сторон бьют - никак не выйти. Что делать? Нашли мы в блиндаже какао и трое суток пили его да сушились. Потом явились к своим. Оказалось, что нас уже посчитали без вести пропавшими. Город в тот раз мы так и не взяли - немцы смогли отстреляться из бронетранспортеров и с помощью штурмовиков.

 

Ковель

Советские части подошли к Ковелю, в котором окопался немец. Бомбила наша авиация, к городу были подтянуты орудия. Немецкий гарнизон, оказавшись в безвыходном положении, решил сдаться. Первую партию из 20 немцев, которые сдались в плен, расстрелял пьяный заместитель командира батальона. Немного погодя прибыла еще группа, и он ее тоже расстрелял.

Эта история с пленными каким-то образом дошла до Гитлера. Тогда он приказал снять с других фронтов отборные дивизии СС «Викинг-Геринг», «Адольф Гитлер», «Мертвая голова» и авиадивизию «мессеров» и отправить на Ковель. Кроме этого, немец подкатил 4 эшелона «тигров» с десантом и вернул назад бронепоезд «Адольф Гитлер». Была распутица, и немецкие танки двинули прямо по железнодорожным путям. Следом полетела авиация и давай наш полк, который преграждал им дорогу, поливать и колошматить. К нам на помощь во время боя подошла Дальневосточная бригада. Пока она занимала позиции, 85 процентов людей и техники было уничтожено в пух и прах. Остатки этой бригады расставили так, чтобы на одного стреляного приходилось 10 нестреляных. Разбил немец наш полк и по железной дороге ворвался в Ковель. Немцы освободили тех, кого не успели расстрелять. Нашу дивизию немец «разрезал» пополам, и нам пришлось обходить Ковель для соединения со своими частями. Что тогда творилось! Командиры без солдат, солдаты без орудий. Целой осталась только моя батарея. Не успели мы ее развернуть – немцы пустили танки и авиацию, и мы побежали. Куда делась батарея – не знаю. Кинулись мы в лес, а там стоит заградотряд, который расстреливал тех, кто отступал. Но я уговорил солдат из заградотряда пропустить нас семерых, сказав, что у нас в тылу находятся орудия. Добежали мы до сосен, смотрим, а там стоит резервная дивизия: «катюши», зенитки и даже кухня работает. Сели мы на пригорок, закурили. Вдруг вываливают немецкие танки. Запела наша «катюша»… В пух и прах смесили немецкие танки и пехоту.

После боя народ блуждал по лесу. Я нашел свою батарею и получил приказ на формировку. Пошли мы в тыл. Кругом распутица, повозки вязнут, мы еле идем – язык на плече, а над головами «мессера» летают. Вдруг один «мессер» поравнялся с нами, открыл стекло кабины, показал нам кулак и обругал нас русским матом. Мы опешили, и даже не пришло в голову в него выстрелить. А он полетел дальше, бабахнул три бомбы на мост и улетел.

После формирования нашей дивизии предложили охранять Кремль, но полковник, командир дивизии, отказался. И дивизию вновь отправили на передовую. За это он получил Героя Советского Союза и звание генерал-майора. Солдатам тоже дали звездочки, только фанерные. В общей сложности дивизия потеряла более 15 тысяч человек.

Лето 1944 года. Я вновь оказался в районе Ковеля. Обстановка была ужасной. Дисциплина полностью развалена из-за пьянства. В это время произошел страшный случай. Во время службы в церкви пьяный начальник отдела кадров дивизии во время службы в церкви открыл стрельбу. За это ему дали 10 лет штрафбата. Другой случай. Начальник артиллерии полка ударил командира взвода по лицу – трофеи не поделили. Оба схватились за оружие. Что мне делать? Встал между ними. Об этом случае узнали и дали капитану 8 лет штрафбата за мордобой. Там его и убили…

Законы военного времени были очень жесткими. Отвечать приходилось буквально за все, даже если солдат в силу обстоятельств не мог выполнить приказ. Был у нас отличный командир батальона, все его любили за честность и справедливость. И вот однажды во время боя, когда нам пришлось отступать, он исчез. Его не могли найти ни живого, ни мертвого. Допросили ординарца, который обязан был ни на шаг не отходить от своего командира. Но тот объяснил, что тоже его искал и не нашел. Ординарцу дали 10 лет тюремного заключения за то, что оставил своего командира. А когда мы стали наступать, то под сараем на нейтральной полосе нашли командира батальона, уже разложившегося.

 

Белоруссия

Наши войска с тяжелыми боями продолжали наступление. Тяжелее всех приходилось мирному населению, которое всегда оказывалось между двух огней. Страшнее всего становилось тогда, когда мы видели страдания людей, но не могли им вовремя помочь.

Не могу забыть трагедию, произошедшую на моих глазах на белорусской земле. Начался страшный бой. Мы шли занимать огневую позицию. На поле вдалеке стояли два барака и сарай. Они были заколочены. Смотрим, вокруг построек бегают старик и мальчишка. Немцы загнали людей в сараи, заколотили их и подожгли. Мы слышали крики, но не могли к ним подойти и помочь, потому что позиция была еще не занята. Когда бой закончился, спасать уже было некого. Все сгорели…

 

Польша

Освободив Литву, с сильными боями вошли в Польшу. Наши войска вели наступление через город Люблин. Наш полк не дошел до города, с боями мы пошли прямо на Варшаву. У нашего командования была договоренность с союзниками и польскими повстанцами: поляки должны были поднять восстание, а мы с союзниками войти в город и помочь им. В этот период мы сидели голодные, а полякам советское командование распорядилось отправить 10 тонн хлеба.

Для освобождения Варшавы к нам присоединили польскую дивизию им. Костюшко. Поляки оказались чистой обузой, воевать не умели. Как только немцы узнают, что оборону держат польские части, тут же фронт прорвут. А нам потом приходилось исправлять ошибки. Пойдет наш полк помыться, вшей сгонять, поляков в дозор поставим. Как только немец узнает, что поляки на охране – летит их бомбить. Мы, не успев помыться, снова бежим положение восстанавливать.

Наш полк находился в ожидании приказа о наступлении. Дата была известна. Но по каким-то причинам поляки подняли восстание на три дня раньше назначенного. Немец к этому был готов и полностью подавил восстание, уничтожив более 250 тысяч поляков. Когда мы подошли к городу, немцы с ними уже расправились и начали колошматить нас.

 

Варшава

Зима 1944 - 1945 годов. Наши войска уже в Варшаве. В это время там было 6 правительств. Поэтому среди гражданского населения царила неразбериха. Мы в то время были молодые, бесшабашные и, конечно, несмотря на войну, молодость брала свое. Был у меня друг Колька, который воевал еще на Халхин-Голе. В Варшаве он служил комендантом при командире дивизии. Все население со своими вопросами обращалось к нему. Слыл Колька большим любителем жениться. Чуть ли не в каждом городе, где нам приходилось останавливаться, он играл свадьбу. В Варшаве мой друг тоже нашел себе невесту. Жила она с матерью, семья имела небольшой кирпичный заводик и фабрику. Задумал он свадьбу на всю катушку, назвал друзей. Пошли венчаться. Ксендз был не дурак: перед венчанием попросил показать документы. Колька, недолго думая, вынимает пустые бланки, которых у него было предостаточно, и пишет: «Я, мое правительство, разрешаю мне жениться». Дальше пишет свое звание, ставит роспись и штамп. Ксендз взял «документ», прочитал и обвенчал молодых. Свадьбу сыграли, а на следующий день «мое правительство» арестовали за самовольство, дали 8 лет, которые заменили штрафбатом, и сразу отправили на фронт. Жена-полячка прибежала к командованию и закричала: «Отдайте мужа!». А он в это время был уже на передовой. Началось наступление, и Кольку ранило в руку, правда, легко. Про его вину забыли, точнее, своим ранением он ее искупил, он вернулся в город и снова стал комендантом…

Продолжалось наступление наших войск на Запад. Моя батарея состояла сплошь из одних заключенных-партийцев, которых в конце войны прислали на фронт. Один из новоявленных солдат был из торгового флота, знал 4 иностранных языка, другой – главбух, третий – чиновник… Я не знал, как ими и командовать…

Конец зимы 1945 года. Настроение у нас было приподнятое – близилась победа, немцы отступали. Сидели мы как-то у костра, и двое солдат по-детски раздурились, начали прыгать через костер. У одного на поясе висела противотанковая граната, хорошо еще, что без «стальной рубашки». Ломились они ломились, граната и взорвалась – у обоих задницы в осколках. Посмеялись, смазали йодом - и снова в бой.

 

Весна 1945 года

Будучи еще в Польше, остановились мы как-то на отдых - покормить солдат да лошадей. А сами сели на зеленую лужайку в карты поиграть. Травка такая мягкая, малышки-сосенки кругом, солнышко светит. Сосед мой говорит: «Смотри-ка, сосенка маленькая, а на ней уже шишечка висит». Я поворачиваюсь в его сторону и вижу: к сучку сосенки прикручена маленькая как огурчик мина, покрашенная в цвет шишки. Мы сразу вскочили, отошли на безопасное расстояние и расстреляли из пулемета немецкий «сюрприз». Настроение было испорчено. Ни солнце, ни птички, ни тишина уже не смогли отвлечь нас от страшной действительности. Война шла, и не следовало забывать об этом.

Город Дойч-Кроне – важный узел коммуникаций и сильный опорный пункт обороны немцев в Померании. На подступах к городу находился укрепленный пункт – огневые доты. Траншеи были бетонированные, с перекрытиями, проведено электричество. Занимала оборону мадьярское военное училище (венгры). Здесь полегло много наших людей. Во время одной из атак на неприступные доты пехотный командир потерял всю роту и остался один со своим ординарцем. Пришли они в наблюдательный пункт, расположенный в церкви. За потерю людей ему грозил расстрел. Я говорю ему: «Пистолет есть? Стреляй в себя!» А он отвечает: «Дайте мне взрывчатку, лучше я в бою погибну». Пожалели мы его и отправили на подвиг. Когда стемнело, пополз он вместе с ординарцем на доты. Сделали они в темноте два взрыва непонятно куда и вернулись. В отчете я написал, что командир роты подорвал дот, и его оставили в живых.

Доты оставались неприступными. Но город нужно было брать, поэтому нам на помощь подошли дополнительные войска. Однажды утром нас поразила подозрительная тишина. Пустили к дотам разведку. Опять тишина. Зашли в доты, а там пусто. Оказалось, ночью мадьяры бросили свое укрепление и отступили.

 

На Берлин

Двигались мы по Одеру в сторону Берлина с боями. Я шел впереди обоза, вдруг из-за Одера по обозу пальнула пушка. Снаряд пролетел справа от меня и упал прямо около ноги. Взорвался, а мне – ничего. Мне повезло, что у этого снаряда осколки при взрыве летят вперед. Если бы снаряд упал сзади меня, то…

До Берлина оставалось 60 км. Заняли мы плацдарм на другом берегу Одера. Дивизия заняла 1,5 км по фронту. На этом участке скопилось много войск и артиллерии. Пехоты было столько - плюнуть негде. Бежит заяц и падает от страха…

Через Одер был мост. Днем его обстреливали немцы, поэтому технику мы переправляли только ночью. Однажды нам пришлось форсировать реку днем, вода еще была очень холодной. Мы втроем придумали плыть в конских корытах. Сказано – сделано. Не доплывая метров триста, немец нас обстрелял, корыта перевернулись, но мы смогли добраться до берега вплавь.

 

Танки пашут на заре

Когда мы заняли позиции на берегу Одера, выдалось несколько спокойных дней. Стояла весна, было тепло. В мирное время мы бы уже пахали и сеяли. Несмотря на войну, у немецких крестьян тоже началась посевная. На помощь мирному населению пришли советские танки, которые помогали пахать землю. Помню, встал я как-то рано утром, смотрю - солнышко светит, природа оживает, птички поют, на душе так хорошо стало. На секунду и про войну забыл. Оборачиваюсь, а на пригорке вместо трактора танк пашет…

Наши части стояли на подступах к Берлину. По всей линии обороны были установлены репродукторы. В 9 часов вечера 14 апреля мы услышали речь Гитлера, в которой он обращался к своим войскам: «Если мы не удержим оборону, то русские 16 апреля будут в Берлине!» На следующее утро началась артподготовка с нашей стороны. В 5 часов утра запели «катюши», и начался артиллерийский обстрел противника одновременно по всему фронту. Грохот был невообразимый. Я сидел на земле, заткнув уши. Когда замолчала артиллерия, пустили авиацию, а затем пехоту. Но пехоту немцы остановили. Через 6 часов мы снова провели разведку боем. Били, били - колотили и сбили-таки передний край. Немцы отступили.

 

Швейцарские часы

Победа была близка. Солдатам и боевым офицерам дали разрешение отправлять домой посылки с военными трофеями. Разрешить-то разрешили, но переднему краю ничего не доставалось, все забирали тыловики. Помню случай. Ехали мы как-то по одному селению. Все вокруг горит, все разбежались, магазин открытый оставили. Двое солдат вытащили из горящего магазина большой ящик и начали его вскрывать. Открыли – а там швейцарские часы. Мы все опешили, ведь они ценились больше золота. В этот момент командир дивизии подъезжает, увидел дорогие часики, цоп - и лапу наложил. Нам объявил, что будет-де награждать ими особо отличившихся. И пропал с концами. Хорошо еще, что солдаты успели по паре часов по карманам рассовать. Начальник штаба возил за собой 4 повозки добра. Сам чахоточный, а все грабил и грабил. Тыловики такие крохоборы были, машинами добро в тыл отправляли, а простому солдату ничего не доставалось.

Предместье Берлина. Здесь я впервые увидел немецкий реактивный самолет. Когда он включил свои сирены - такой страх нагнал! Двинулись мы на Берлин. 27 апреля пришел приказ: завладеть рекой Шпрее. В городе одни каналы. Путались мы по ним долго. Бои шли там, где находился Гессе. У него было сильное укрепление. Немцы так по нам дали из фаустпатронов, что мы и орудия побросали. На другую ночь пошли мы выручать свои орудия.

Нашей дивизии был дан приказ наступать на Рейхстаг. Но потом его заменили приказом идти на Эльбу.

После Эльбы был дан приказ занять нашу оккупационную зону в городе Торгау, расположенном за Берлином. Там я в первый раз встретил американских солдат. Братания среди русских и американских солдат фактически не было. Обе стороны относились друг к другу холодно.

Мы, почти победители, были разуты, раздеты. Американец – русский эмигрант, который нашел шахту с одеждой, набил ею полный «Студдебекер» и привез нам ее продавать. Костюм цвета хаки стоил 500 марок. Я взял два костюма. Полную машину костюмов разобрали за полчаса. Через неделю он снова приехал и привез еще одну машину костюмов. Но стоил костюм уже 1000 марок. Никто не стал их брать.

Американцы вообще были предприимчивые ребята. Война дала им неплохую возможность сколотить целое состояние. Они обеспечили на всю жизнь не только себя, но еще и внукам осталось…

А воевали американцы больше для вида. Мы с ребятами через переводчика спросили одного американца, как он воевал. Он рассказал, что его дивизия прошла всю Францию и половину Германии и потеряла всего четверых, и все они погибли не в боях. Двое разбились при высадке с корабля и еще двое по трагической случайности. Американская армия была наемной. Воевали они так: впереди идут танки, а сзади на своих собственных машинах едут солдаты. Повоюют 6 часов – и в тыл на отдых. А мы к концу войны уже так научились воевать, что союзники нам были и не особенно нужны. Дали бы приказ – мы бы и Америку смели.

 

Победа

9 мая мы стояли в лесу под Берлином. В 5 утра прибыл ездовой и объявил конец войны. Мы чуть с ума не сошли. Кто лбом об сосну бьется, кто пляшет, кто поет, кто стреляет… А я от радости золотые часы об дерево разбил. Привезли нам водки, неделю от долгожданного известия не могли успокоиться – не верилось, что уже все закончилось.

 

Дорога домой

Наша часть расквартировалась в городе Эйзенах. Мы продолжали делать облавы на немцев и потихоньку нас  демобилизовывали домой. Основные военные действия уже закончились, и у нас появилось достаточно свободного времени. Под Эйзенахом было много старинных замков. У подножия одного из замков стоял дом Евы Браун. Местные жители рассказали, что она была хорошей барышней. А Гитлера немцы уважали и называли «умная голова». Ходили мы на экскурсии по замкам, попивали пивко, после экскурсий нас кормили обедом.

Мы, посмотрев, как живут простые немцы в своей стране, решили, что в Германии был социализм, правда, построенный другим путем. Вот простой пример. Стоял я на постое у одного хозяина. Он имел 1200 га земли, лошадей и технику. Во время посевных и уборочных работ к нему на поля присылали рабочих с фабрик, которые выполняли основную работу. Хлеб он продавал государству и гарантированно имел прибыль. Земля у них была ни к черту. В первые годы войны из Украины вывозили в Германию тонны чернозема и раздавали его немцам по несколько банок на одно хозяйство. В Германии вообще был порядок. Везде, даже в сельской местности, было электричество и хорошие дороги. Ремонт дорог производился таким образом: за каждым хозяином дома был закреплен определенный участок дороги, за которым он должен был следить. Если на этом участке появлялась хотя бы одна ямка, хозяин тут же сообщал об этом в мэрию, и на этот участок незамедлительно выезжала ремонтная бригада и заделывала выбоину.

Домой я попал только после Октябрьских праздников. Сосед привез мои чемоданы на лошади. Захожу в дом, а там только младший брат Иван, который меня не узнал. Прибежала мать, расплакалась. Узнал я, что все мои братья вернулись с войны невредимыми.

После Германии дома поначалу мне все казалось дико. Электричества нет, дорог нет, грязь непролазная. Владельцы любой живности обязаны были сдавать государству определенную норму мяса, молока, яиц, шерсти, и после этого еще и оставались в должниках у государства. Моя мать ежедневно таскала тяжелые ведра с молоком по бездорожью на сдаточный пункт. А в Германии к крестьянам относились по-человечески: каждое утро хозяйка выставляла у своего дома бидон с молоком и расчетную книжку. Работник на специальной машине забирал молоко, оставлял пустые бидоны и расписывался в книжке за принятые литры. По этой книжке потом хозяин получал неплохие деньги за свою продукцию.

После войны жизнь была очень тяжелая. Работали с утра до ночи за трудодни. Жили впроголодь. Инвалидам войны приходилось еще тяжелее. Фронтовики от безысходности и беспросветной жизни потихоньку спивались.

А как же было обидно нам, победителям, что в побежденной стране жизнь была намного лучше и к простым людям было человеческое отношение. А мы же чувствовали себя обманутыми…

 

В настоящее время Дмитрий Иванович проживает в городе Пучеж, где за ним ухаживают племянницы.

Ж.Волкова, О. Чинченко