«МОЮ СУДЬБУ ОПРЕДЕЛИЛА ВОЙНА»

 

Память о войне навсегда осталась в сердцах тех, кто были свидетелями военного лихолетья. Татьяне Михайловне Пупановой, жительнице Заволжска, не довелось выучиться из-за войны. Пусть она не может что-то написать, но лучше всех написанных строк прозвучал ее эмоциональный рассказ, который прочитайте и вы, уважаемые друзья.

 Я записала его в 2000 году, когда моей героине уже было 70 лет. Детская память словно запечатлела те дни, когда шла война по Белорусской земле. Вот что рассказала Т.М. Пупанова:

«Читаю про войну и все думаю о своем, как пережила вместе с односельчанами немецкую оккупацию. В начале войны было только одиннадцать лет.

Но начну все по порядку. Маленькая еще была, а помню, в Белоруссии только и говорили, что скоро будет война, и мы вместе со взрослыми строили убежища, землянки, а на крышу крест-накрест клали штук по шесть бревен. И вот летом началась война. Бои шли и в нашем селе Заяченье, и везде вокруг. Наши солдаты отступали: шли и они, и танки от границы, а немцы их догоняли и уничтожали. Мы, в основном, сидели в своих жилищах, сильно боялись. Как-то вышла я по малому, вижу, идет русский ослабевший солдат, голова разбита, кровь течет. Дошел до забора, да так на нем и висит, видно, умер. Сидели мы в своих укрытиях дня три, а потом слышим, немцы пришли, гомонят возбужденно. По очереди у каждого убежища вставали и заставляли выходить людей. И у нашего встали коридором, подняли гранаты и говорят: «Не будете выходить, уничтожим». Пришлось выйти. Первыми пустили нас, детей, мол, малых не тронут. Боялись еще и потому, что были среди нас трое русских солдат. Но их распознали по стриженым головам и увели в плен. Мирных жителей не трогали.

Встает перед глазами картинка, как кормят нас с полевой немецкой кухни. Вот сейчас также наши солдаты кормят беженцев-чеченцев. Все очень похоже, только нам было во много раз страшнее, потому что оказались мы наедине с чужеземцами, а идти было некуда.

Когда вышли из своих укрытий, увидели, что уцелели немногие избы, и стали набиваться по несколько семей в один дом. Наш дом остался цел лишь потому, что стоял на краю села. Как сейчас вижу его: дверь раскрыта, на погребке висит убитая овца, и в воздухе кружится зацепившаяся, взявшаяся не знаю откуда, детская люлька… Жуткая картинка.

Но жить надо. Главный фронт ушел вперед, а мы остались с немцами. Дома, что получше, заняли немецкие офицеры с обслугой из солдат; у нас поотбирали все - и скотину, и птицу. Поймают на улице гуся или куру, голову открутят и тут же ощипывают - только перья по деревне летят. Жили они вольно. Но нас не трогали, и так помаленьку мы к ним привыкли. Колхозы за лето были разорены, а свои участки обрабатывали кто как мог: пахали на себе, мальчишкам доставалось больше всех - нечеловеческой работой занимались. Шальные пули то и дело кого-то убивали. В то время наши самолеты изредка пролетали над селом и сбрасывали листовки, в которых говорилось, что наши скоро придут, ждите, советские граждане.

Но ждали долго - до осени 1943-го. Наступил момент, когда немцы запаниковали и поняли, что русская армия набрала силу и находится недалеко. Настроение их резко изменилось. Как-то утром немцы стали выгонять из домов людей кто в чем был, многие даже прихватить ничего не успели. Гнали нас по Быховскому шляху. Народу столько, что негде ступить. А по сторонам немцы с автоматами. Кто был послабее и идти уже не мог, убивали тут же, а остальные шли дальше. Постепенно все побросали свои негустые пожитки, у кого они были. Была уже осень, а шли кто в лаптях, кто босиком по грязи со снегом, промокшие, замерзшие. Мы, дети, шли вместе с матерями и стариками, перенося голод, холод и страх.

Безмолвную колонну довели до города Быхова и всех согнали на ночь в сарай, где стояли лошади. Сидели и спали на навозе. Сжались все в одну кучу, думали, если уж убьют, то всех вместе. Но Бог милостив. А по крыше барабанили пули, видно, фронт приближался. Ну, а мы разжигали навоз, грелись, даже кашу сварили. Кто-то дал котелок пшена. И воды добыли. Самые шустрые выскочили за ворота конюшни и набрали снега, и я в том числе. Нас из семьи было трое: мама, я и пятилетняя сестра Галя, а из пожитков - сапоги да подушка.

Утром слышим разговор, что будут разделять - стариков, женщин и детей отдельно, а молодых отправлять в Германию. И хотя я была еще двенадцатилетним ребенком, но рослой и крупной девочкой, мать сильно испугалась, не отняли бы меня. И придумала: разорвала подушку, вытряхнула перья и замотала мою голову, мол, больная. Немцы на это гоготали, а я, может быть, так спаслась от германского плена. И погнали нас дальше. Днем шли, а на ночь загоняли нас, как скотину, в избы, набивали до отказа…

И вот, наконец, оставили нас всех в одной деревне где-то под Могилевом. Были в ней пустые дома, видно, жители сами успели уйти. Здесь прожили мы до июня 44-го. Ох, как тяжело было! Ели что попало. Ни соли, ни мыла не видели. Тиф косил косой. Стригли друг друга, но вши ели людей поедом. И то сказать, одеяла все были сшиты из солдатских шинелей, а там в каждом шве тучи этой заразы. Но и к этой жизни мы привыкли. Дождемся, когда стрельба утихнет, и бежим по другим деревням побираться. А немцы, мы видели, ели печенье, шоколад, тушенку. Нам же приходилось просить в каждом доме, и всем подавали. Помню, захожу в один дом, а там немцы гуляют и пьют, и ведь ничего не сделали, подали мне покушать. Сейчас даже не верится. И еще мы собирали в лесу ягоды. Тем и кормились.

Часто говорили мне, что в рубашке родилась. И то верно, не умерла ни с голоду, ни от болезни, ни от пули. А умирали каждый день, каждый час, остальные возили покойников в поле близ деревни, там закапывали. Ни гробов, ни крестов. Теперь все думаю, что пашут сейчас то поле, которое в войну стало кладбищем. Как же такое забыть!

А мы выжили - и мама, и мы с сестрой. Сидим мы как-то в одно июльское утро 1944-го года, а солнце такое яркое да большое. И вдруг полная улица наших солдат, таких красивых и таких родных. И мы, кто мог, выбегали, вешались им на шею, целовали и плакали. Все спрашивали про мужей, отцов и о том, освободили ли наши деревни. Солдаты сказали, что можно возвращаться, все немцы выбиты.

И собрались мы в обратный путь. Идти приходилось по краю леса вдоль дороги, полной танков, машин, солдат. Дней шесть мы кое-как добирались до своего районного центра Быхова. В один из дней вышли к ржаному полю, а наши немцев поймали, и в мешках у фашистов много награбленных русских шалей. Эти шали нам солдаты и подарили. А мы их меняли на хлеб. Быхов встретил нас одними руинами, так что негде было пройти. Нам же идти дальше. Весь шлях был заминирован, но мы уже знали, что мины, похожие на большие сковородки, страшны только танкам. Мы их не очень-то и боялись. И все же в обход километров восемь дошли до своей деревни. По дороге слышали стоны раненых. Чьи они - русские или немецкие, мы не знали. Да и чем мы им могли помочь?

Вот и наша деревня. Но это не деревня, а один бурьян, да печи в бурьяне. Что ж, тут и стали жить. Кто в землянках, кто в окопах. Все наше хозяйство состояло тогда из лохмотьев вместо одежды, из котелков и касок вместо посуды. Ходили по траншеям, видели, что и тут все заминировано. Сколько народу и здесь погибло! Не убереглась и моя мама. Наступила на мину, которая была не больше куска мыла. Оторвало ей обе ноги. Истекая кровью, позвала меня и говорит: «Не плачь, Таня». И все ее слова. Может, хотела сказать, что старшей в семье остаюсь, и чтобы сестру не бросала. Вместе с моей теткой нашли доски, сколотили ящик, ноги ей подобрали и похоронили. А на могилке ее я бывала, уже когда и взрослая была, и рада, что есть у нее свое место на кладбище. Другие и этого лишены.

Уже с 1944-го года мы ждали победу. В августе закапывали траншеи, ровняли землю, а весной и пахать стали. Я, девчонка, запрягалась в плуг со взрослыми. За работу нам давали зерном. Вот придем с пахоты - а нам по пятнадцать лет - да встанем жернова крутить. Кто смелет картофельные очистки, кто зерно. Но надо сказать, с питанием стало получше. Мы получили паек. Даже вещи нам привезли, каких мы и не видывали. Мне достался белый китель с двумя рядами пуговиц и платье - уж так рада была, все форсила!

Еле дождались дня Победы. А когда он пришел, бегали по всей деревне, тысячу раз повторяя одно и то же, что слышали от кого-то. И пусть было так же голодно, грязно, так же сидели при лучинах, болели малярией, но это было ничто по сравнению со счастьем победы.

В 46-м году приехала сюда по вербовке в Кинешму на работу. Да так и осталась. А на родину свою многострадальную тянуло всегда. После войны не раз ездила туда, сестру в детский дом пристроила. Вот видите, без матери, без отца (он ушел на фронт, и больше мы о нем ничего не знали), а не пропали, выжили с сестрой. Теперь уж у нас и внуки.

Подумать только, дожила я до такого хорошего юбилея – 70-летия. А ведь у меня не было никаких документов. Помню, спрашивают меня, в сельсовете документы выдавая, когда родилась. А я знаю только то, что мама говорила: в 1930-м году на Пасху. Так и праздную свой день рождения в каждую Пасху. Вот и получается, что война определила не только нашу судьбу, но всех детей, попавших в оккупацию. Разбросала нас по белу свету, осиротила. Может, и не увидимся с сестрой, она живет в Казахстане. Как войну забудешь? Не дай Бог, когда-нибудь это повторится…»

Татьяна Михайловна Пупанова умерла 10 января 2010 года, немного не дожив до 80 лет. Тяжело болела, и ее забрала к себе в деревню Торопиха дочь Маргарита Иосифовна Царькова.

У Татьяны Михайловны выросли замечательные внуки – четверо настоящих мужчин. Маргарита Иосифовна сказала, что ее мама, пережившая страшные годы оккупации, многое забыла, но до конца своих дней помнила войну...

 

НА ФОТО: Т.М, ПУПАНОВА С ТЁТЕЙ. 1945 ГОД

Н. Петриченко